letrym: (лет. настр. ст)
вот так гроза. наверное, там драка.
стрёкот, дождь, яблоки и полнолунье.
и пот мечты, пряный, как летний воздух.
распахнуто всё.

после грозы звёздочка над теплицей,
я пью зелёный чай, а ей кажется:
инопланетное зелье. она же
прилетела к нам.

я вздрагивал от мечты, как от тоски
по пронзительному взгляду подростка:
не гуща туч, а рваный и нежный край.
оказаться там!

но я остался и, вот, принимаю
звёздочку с её тоской и тревогой
по голубой или жёлтой комете.
к нам проще, чем к ней.
letrym: (лет. настр. ст)
странно всё таки, что от этих тем всех так прёт.
первое, что приходит в голову, это то, что почти все детишки в рос-кот-мы-пот не писали вообще никаких сочинений, а только играли на дудочке для коровок.
но это не всё ещё.
что такое право на образование? по-моему, это право на бесстрашное завоевание мира. а мир - это буря и натиск. их не большевики выдумали и даже не гёте, а просто вселенная такая. сплошные спирали, смерчи и завхрения.
в этом смысле, конечно, и у гимназистов не было образования, а только растянутые курсы трусов и конформистов. ну да это и так известно из овер 9000 воспоминаний.

всякие дореволюционные гиппиусы и ходасевичи считали, что культура это когда в бушующей грозе горит свечка, и тем, кто читает у неё про то, какая была гроза тысячу лет назад, или пишет про прибытие поезда в дедушкин садик похуй на эту, нынешнюю грозу.
на самом деле, культура - всё, кроме этих шлемазлов. кого не тянет в грозу тот не только дореволюционный, тот и доэволюционный, тот не человек, его место в самом хвосте естественнй истории, а не на кончике её носа, который тычется в несбывшееся.
letrym: (лет. настр. ст)
брезентовые матовые дали.
там волшебство, горячие качели
и серые мальчишеские смерти
там пахнут стиркой.

застёгнут на все пуговицы, правда?
но только не от розового ветра,
но только не от паруса и кнопок
твоей рубашки.

ты в ней родился, она пахнет стиркой,
дымком, не потому что прогорела,
а потому что за брезентом дали,
и ты бывал там.

кусачая летящая футболка,
твоя шинель, что виснет, как братишка,
отсвечивают белыми костями,
ты это знаешь.

но можно встретить друга и раздеться,
или по пояс голым капитаном
уплыть на острова, где нет рубашек,
в ключице спрятав

немаркую мальчишескую гибель,
как одуванчиковый парашютик.
она к губам товарища прилипнет,
а он - подруге.

но можно встретить друга и раздеться.
letrym: (шляпник. чааай. всегдааа)
решил дать поболтать внутреннему философу.

ад - это материя, а рай - это преобразование материи.
материя видоизменяется стихийно и при этом складываются определённые законы.
но каждое стихийное изменение побочно даёт шанс на выход за область применения этих законов.
использование этого шанса - созидание, его игнорирование - разрушение.
так, возникновение астрономии вместо голой химии, геологии вместо одной сплошной астрономии, потом биологии, экономики и, наконец, культуры - это созидание.
но нельзя сказать, что звёзды счастливее и свободнее химических элементов, минералы - звёзд, животные - минералов, люди - животных, а коммунары, или, Люди с большой буквы, жители ноосферы будут в состоянии покоя счастливей и свободней людей.
революционен только сам момент качественного изменения, выхода за прежние рамки, а само по себе новое состояние - тоже стихия.
но, впрочем, всё таки, наверное, и правда новые счастливее, потому что этот момент всегда всё короче и короче, и может быть, у коммунаров или тех, кто придёт им на смену, действительно станет, когда-нибудь моментом в прямом смысле.
сколько объединялись элементы в звёзды - а капитализм мы, может быть, уберём ещё в этом столетии.
(вопрос о природе времени для меня скорей художественный, чем какой бы то ни было ещё, так что тут я просто про совокупность секунд)
нахер нужна эта бесконечная спираль спросите у даосов.
а мой ответ - для того, чтобы всегда были ростки нового и любопытство к уже не страшному старому, уже укрощённой стихии. словом, чтобы всегда было иное, убежища от необходимости, то есть от того состояния материи, в которое влип именно ты, в нашем случае от экономики.
потому что ветры, незнакомый встречный и верный волк, романтизированная история - попутный всё таки перевернут эту лодку, как хорошо!
letrym: (живые. эстетика)
а вообще в связи с героем и вот этим разговором про него я подумал о том, как важны истории с персонажами.
я и "происхождение всякой хуеты на нашу голову" считаю самой интересной в мире книжкой про индейцев, соотечественнег май со своим винету скачут на мустангах, скачут, но не догонят. и всё таки персонажей там нету, и правильно, конечно. хотя я в детстве фанател от книжек про разных девочек, которые попадали в страну грамматику, это было моё любимое чтение и написать такую детскую книжку про марксизм было бы круто.

потому что самое важное может сказать только человек.
и показать тоже.
letrym: (Default)
города из снов молчат на мои речовки.
их птицы не садятся на мои пальцы.
я не могу вспомнить этот язык,
ни словечка из миллиона взрывающихся красок.

но тут мне снится сестра.
я даже не помню в какой рубашке.

и я договариваюсь с фонтаном,
начинаю понимать табуретки,
скрипящие под старыми яблонями.
могу попросить стакан рому
у автомата
и узнать, что он, вообще-то
давно на пенсии
и только на полставки работает светофором.
но ром есть вон там.
на галеоне.
правда, жабры нужны.

хорошо,
когда у кого-то есть запасные ключи
от твоих сказок.

или история по соседству,
откуда в них можно перелезть.
letrym: (Default)
такой улице легко стать дорогой или причалом.
я так задолбался играть на ней в викингов и дышать на ладони.
горячий источник, менестрельские струны душа,
распахнутое окно в ванной.
не бойся, что будешь в сказке сверкать мудями.
на такой улице легко.
под горячими струями хорошо
(чёрное небо, далёкая и близкая осень)
как скрипке в пальцах и колбасе в бутерброде.
чай по мне соскучился,
зверски греет, как котёнок,
а урчу я сам.
согреваюсь, жую.
не решаюсь закрыть окно,
хотя знаю, что сказка сегодня
больше никуда не пойдёт.

мы с ней будем:

дождемечи
бескрайних
пустырей.
горячий душ
менестрелит.

а ещё:

улице легко
стать причалом.
липнет
как братишка
моя футболка.

или:

мяу бутылка
тычется носом.
мёрзнем.
дома скучает
рыжий чай.

пока не порежемся больно красотой и даже уютом
и уйдём искать того, кто залижет.
letrym: (gluehwein)
Уголёк живёт на крыше.
он щурится на солнце,
удивлённо смотрит, как на шерсти тают снежинки
и мечтает дотянуться до голубого и рисовать.

Толиман забрался на крышу
меланхолично жевать сыр
и выглядывать новые звёзды.

он грустил,
потому что экспедицию
на жуткую огненную туманную планету
решили не посылать,
чтобы она не испугалась, не сгорела и не потерялась.

а ещё потому что во время дискуссии
больно куснул за ухо председателя совета космогации
такую милую черно-рыжую девушку из озера Ньяса.

Толиман высмотрел 36 новых звёзд
и отправил им согревательские названия.

а утром Уголёк потёрся о его джинсы
(он умел не краситься, когда хотел)
и спросил
- а это летающий значок?

значок сидел на сумке
и рассеянно сканировал отчёт
об испытаниях межгалактической тарзанки.

- он непонятный.
нашёлся мне на заросшей мостовой,
где я был прошлым летом.
иногда грустит по дому и колется,
тогда я пересаживаю его на сумку
и он читает мои отчёты
о разных планетах.
у нас тоже интересно.
а скоро мы опять полетим к этой мостовой.

- а мне так далеко не нужно.
я хочу только нарисовать кошку на голубом.

и тогда чёрный пластмассовый значок,
покусанный детёнышем из другой эволюции,
чиркнул обо что-то невидимое,
запылал и оставил полоску в утреннем небе,
будто набегавшийся
и бухнувшийся полежать
на чём-нибудь тамошнем дымок.

Уголёк осторожно взял значок в зубы, сел на хвост и задумался.

- а полетим, давай, всё равно вместе.
Ньясу я покусал
и она со мной не захочет лететь.
- полетели со мной -
сказала жуткая огненная туманная планета.
- конечно - ответил Толиман - я так и знал, что ты сам прилетишь, Уголёк.
- от этого я не делаюсь менее страшным - сказал Уголёк - смотри.

хотя уже давно рассвело,
рыжая водяная дружеская планета
выглянула специально,
чтобы сказать, что уже не обижается и полетит.
letrym: (topa letalka)

Тай, Лет и Толиман
бросили якорь на маленькой, чистой планете,
которая стреляла в них телескопами.

она была очень развитая,
летняя, весенняя и стеклянная.
с волшебным огнём,
огромным ветром, вращавшим машины
и с телескопами.

главный город планеты
иногда вспоминал себя маленьким,
или просто прошлым.
кирпичным-осенним-шуршащим
и на воротах катался ещё не выросший ветер.

старое было кислым и хрустящим.
город был сам собой,
в каждой стекляшке жил скрипучий домик,
и это был не старик, а дитё.

каждая мощная линза
помнила коленки на подоконниках
и себя скрученной тетрадкой,
а звёзды тогда заныкали из тетрадок стихи
и теперь возвращали вперемежку со своими.

в этом осеннем городе жил Зайчонок.
раньше он сидел у лобового стекла в звездолёте,
рисовал в черноте разноцветные дали,
а потом вдруг уселся в листочек
и сказал, что, наверное вернётся.

Тай пошёл проведать.

Толиман пошёл в главную весеннюю обсерваторию
и спорил там до утра.

а Лет, как неуч, собравшийся написать хайку
смотрел на всё вместе и подставлялся обоим ветрам,
большому и маленькому.

и писал про камины и ракеты,
ракеты из труб и камины на звездолётах,
про то как ручьи бегут и останавливаются,
засматриваются и цепенеют,
несут весенний мусор и осенние листья,
(и всё это кораблики)
как скрипят калитки на Альдебаране,

как Зайчонок возвращается
и тащит с собой толстую тетрадку
и город помнит себя щенком и чиркает новой весной,
загораясь для неё.

и космонавты переглядываются
а мы что, а мы ничего такого не зажигали,

и звездолёт, поскрипывая, стартует,
и одеяло такое уютное,
и всё такое происходящее с нами
и с ещё одной маленькой планетой.
 

letrym: (soviet peasantry)

Фанфан Тюльпан пришёл к своему комдиву
и рассказал, какая весна в городке за рекой.
и тогда комдив приказал форсировать дивную реку,
вплести в волосы красные ленточки и идти знакомится.

Фанфан Тюльпан и весна зажимались на ажурных лестницах,
валялись на полянках, в цветниках и стогах.
комдив надел красный галстук и сказал
"товарищ Весна, вот я весь.. вот ты, оказывается, какая"
и они пошли вдвоём гулять по паркам, оврагам и стройкам.

матросы звали весну в плаванье.
один токарь подарил ей деревянную шпагу.
один фонарщик сочинил симфонию,
потому что был ещё и скрипачом.
другой фонарщик пел серенады на рабочем месте,
а астрофизик даже изобрёл с друзьями ракету,
потому что очень-очень хотел показать весне
любимое скопленье галактик,
а она была близорукая.

весна была рада всем так нежно, смешно и долго.
а потом накинула на плечи полотенце
и оказалась в другом городке за другой рекой.

комдив воевал, как и раньше,
но походные костры теперь прогревали его настойчивей и ближе,
и взятые города никогда больше не мертвели,
и пленные теплели глазами,
и свои не мёрзли.

он хранил, вернее берёг присягу,
как будто прошептал её девочке на скамейке,
когда они, набегавшись, отдыхали.
"а знаешь.. а никому не расскажешь?"

Фанфан Тюльпан носился, как угорелый, по крышам,
впечатывался в губы с размаху,
мелькал шпагой, как шизанутый спутник атенной
и транслировал приключения.

они часто сидели вдвоём на холме у реки,
ничего не говорили,
трогались пальцами и целовались,
вспоминая, как встретились здесь тогда,
давней уже весной.
а весна кусала губы.
а мы бросались в реки и шли в её городок.

такая вот сказка.
я хотел про Фанфана, потому что он такой.. такой..
прижимать к губам листок
и мечтательно звонко смеяться "Фан-фан Тюль-пан"

сын токаря и весны,
он пришёл с деревянной шпагой
или просто полазать
в парки, овраги, стройки и пустыри.

а, может быть, сказку придумал комдив,
и давней весной рассказал её другу,
и друг всё понял?
или они все втроём сочинили сказку,
потому что комдив и был токарем?

сюжет - это вишенка, которую передают языком,
а кто завяжет хвостик,
тот самый лучший сказочник.
а мы пока не целовались.
поэтому просто такая вот сказка
про влюблённых со шпагами.