мы спина к спине у мачты

(детектив глотают с какао или апельсиновым соком,
но сам он - морская губка или кирпич под дождём)
вот бы нестись в туман как детектив,
наган в лицо встречать полуулыбкой,
смотреть на музыкантов улиц гибких
в испарине, как будто их мотив.
(рубашка прилипла, потому что я никогда такого не слышал,
каждый вечер никогда такого не слышал)
куда-нибудь, плаща не захватив,
так мокро, будто я внутри улитки.
(может быть, какао или сок пьют в ванне,
солнечной оттого, что её вымыли,
лунной от серебряных мыльниц)
историей, как шоколадной плиткой,
хрустеть и помогать ей обрасти
любыми городами с детективом
(человеком, лучом, крысой, глазастым троллейбусом)
его решеньям, вкусным, как гвоздика
(и неожиданным, как веточка гвоздики из сладкого пирога)
не буквами, а кошками бродить,
ресничку в мгле бескрайней находить,
нестись в туман, высаживаться тихо
(подоконник - берег, скамейка - берег, губы и острова)
и ни за кем своим не уследить.

под окном в тумане стоит машина.
над ней жёлтая кленовая ветка.
кажется, это паровоз. и тихо,
будто в музее.

нежность из-за тумана почти трёх лет
кажется самолётом ур-рычащим,
как неделю не кормленный бегемот,
но невесомым.

проще всего сейчас пойти досыпать.
распластаться для лёгкого разбега.
нежность перепрыгивает по каплям,
как по кувшинкам.

декабриков хмурый и любит природу.
улыбка, как листик, промозглая грудь
свистит замечательные напевы
про огромные апельсины пространств.

у декабрикова на 13-м этаже
кузнечикового стрёкота больше, чем в поле.
могут прижиться ужики или морковка, как в огороде.

у декабрикова в наушниках
рёв взлетающих мачт и тиканье луноходов.

этот декабриков любит говорить:
“я был на луне, и на второй луне, и на третьей,
а одна луна была у меня.”

я влюбляюсь в него, если ничего не надо делать спросонья.
я знакомлюсь с ним, если гуляю один.
и я бреюсь, когда хочу быть няшкой.

повдохновлялся тут об товарища

ловкие и голодные как кошки,
белозубые обездоленные выйдут на старый мир.
насилие как хлеб в бутерброде,
разве с ним вкусней?

специи, которые индонезийские девочки
раньше заковыривали в сигареты за 10 баксов
теперь просто в воздухе:
гвоздика! мята! сопротивление! самоуправление!
хлеб!

не тот, из бутебродов перед работой,
а тот, которого становится вдоволь всем,
яркий, как одуванчик.

я доверяю стихам подростков,
как городам, где хожу босиком.
всё, что тронешь - твоё, как кровинки от розы,
но стекло - только телескоп.
любое стекло - телескоп.

я доверю стихам декабристов,
как городам, где все босиком,
и, разуваясь, летишь, как из брызгалки
и бьёшься о берег того, кто едва знаком.

я доверяю стихам математиков,
как города тем, кто в них босиком.
их надёжности, как вымечтанному маузеру,
если бы он вымечтался не рядом с виском.

где подросток трогает,
декабрист восхищённо хмурится,
математик одуванчиковыми стропами
рисует лопатки и грозовые улицы.

пустую скалу,
где глаза идальго рисовали цветы и травы,
назвали Флоридой.
колючую сосущую мглу
назвали Вселенной.
когда дикторы утренней разминки
делали людей парусами,
а в кб и книжках про роботов
паруса становились людьми,
тогда все взлетели,
а долетели только журналы.

камень планет
страшней чем мостовые последней недели Коммуны,
но у пилотов есть плечи, оранжереи и книги.
не в канистрах, а в коллективном свитере разговоров
у трескучих костров экранов
они несут тёплый воздух и летнюю беготню.

это свитер одиночества на самой снежной вершине.
это снег, согревающий до мартовских октябрей.
это бензопила для джунглей невежества,
нефтепровод сказок и сил,
дружба, которая поворачивает вспять пиратские корабли!

просто ведь нет никого, кроме нас
и наших страхов,
которые слетаются пить из твоей ключицы,
из моей ладони, из маргаритки за её ухом.
и пот нашего лета, и роса бесконечной игры
делают их друзьями и парусами.

в этой мгле ничего, кроме нашей крови,
как в травинках, инопланетянах и бензобаках,
но первооткрыватели назвали её Вселенной,
разбив огород на скале,
не испугавшись саблезубого тигра тёмных углов,
валяясь вместе вечером на спине.

город сохраняет мои окурки,
как я остроплечих девочек и серые корабли.
он уткнулся бы в снег, будто грызть подушку,
но такая летающая теплынь.

и я залезаю к нему на качели,
как будто мы за плечи сидим вдвоём.
и серые в поздних яблоках приключенья,
которые так придумываешь и ждёшь,

когда выйдешь спросить 'как твои карусели?'
и не наобщаешься целую ночь.
мы вдвоём уложим мелкого
и холодным железом грустить.

мы такие, со сказками, но без крыльев и пулемётов,
как почти все, кого мы любим и хотим защитить.
от уюта и нежности так горячо и больно,
что всё теперь, наверное может быть.

маленькие из Вазастана
вырастают и идут бродить по Европе.
хорошо, когда ветер ломает ставни,
но я хочу знать подробней,
куда он меня возьмёт?
что за ставнями Красный Космос
           или чёрная пустота?
а когда приземлимся,
                    надо ли будет драться?
шарфы не просто так.
ветер тебя запомнит -
кого ещё ему звать?
хрясь и нету Гингемы.
так правда надо.
если не хочешь,
               можно идти над площадью по канату.                                           
ты горькая весёлая луковка революций.                             
                                     тронь твой шарф,      
и ты будешь драться,
                    вишенка анимешных бойцов,
                                             индеец,
из книжки, обрызганной помидором, когда учился дышать. 
с теми,
кого любишь.

реальность как первый снег или шея.
умеешь не просто ждать чудес,
а прыгать и ждать чудес?
неподвижно сидеть, обхватив колени,
рваться и ждать чудес?

вы говорите со мной,
ветром, бренчанием стёкол,
вашей улыбкой в туманный день,
тропинкой из-под окна.
и лезущая кошка - одна из вас.

а ещё есть те, с кем я хочу приключений.
и когда-нибудь мы все соберёмся туда.
и, если реальность будет, как полоски на кедах
и картошка в золе,
то какие в ней будут дырки?