мы спина к спине у мачты

грызть бы обувь и дышать
шумно, летне, дружно.
никого не обижать
и на выручку бежать
даже, где не нужно.

или трубочиста греть
на шершавой крыше.
шерстью угольной искрить,
кто он мне не говорить,
сгрызть весь сыр и дрыхнуть.

и носиться по степям,
брать траву губами,
и коситься на тебя
там, где яблоки скрипят
в поле с васильками.

или пальцы на штурвал,
цифры астролябий,
и душистый сеновал,
и чтоб заново вставал,
если расстреляют.

интересно, почему рыжие лохматые собаки кажутся мне меньше похожими на огонь, чем гладкие?

я лето, пружинящее в ресницах
ноздреватых, ветреных, ярких ночей.
искорка в тумане, где их миллион
стоит эскадры.

прозрачные штыки ломает ветер,
но февраль даже не дрогнет ресничкой.
и я, лето, здесь ничего не боюсь,
так разлетевшись.

весна начнётся, когда мы не струсим
пройти снегопад и поверить ему.
весна, снегопад, и мы, и девочка
красный ноябрь.

это сказка о том, как понимают.
о железных ветрах и ветерках.
сказка подоконника и погоды,
мы, лето, февраль.

драка или крапива
и лететь с доской.
смелый, какой же ты счастливый,
будто морской!

братик, какой ты в этой рубашке,
будто на крыше волк.
белые ручейки на пальцах
с тобой в душевой.

рта не хватает дышать, когда мы
вместе идём домой.
я говорю 'до завтра' как дама,
а утром ты как с боёв весной.

о как всё мутно и прекрасно
думать по вечерам.
всё же, какой же ты несносный,
брат! брат! брат! брат!

купол цикад такой, а чудо
меньше, чем земляника.
мы ничего пока не будем,
даже сбежав от них.

если рисуешь карту мира,
кузнечик запрыгивает в окошко,
а я не хмурый,
просто многого хочется.

кто-то, картавя, читает текст
мультика, где мы рвёмся вперёд,
и мы притихли, надеясь,
что он не врёт.

милый, какой же ты красивый,
рубашковый и несносный.
ты мне важнее нашей битвы,
хоть она и вот-вот начнётся.

на лягушковой дороге
смуглый слабый проблеск гнева.
я иду в девчачьей тряпке
и подвёрнутых штанах.

и, как декабрист в крапиву,
в ледяное море смелых,
закусив губу, влезаю
и ни капли не боюсь.

робингудские деревья,
понимающие, злые,
с толком делают засаду
и царапают меня.

королевская охота
налетела, нос разбила.
ледяное море смелых
сразу остановит кровь.

младший братик знает столько
тёплых ужасов на ножках.
они, тонкие, приходят,
хоботками щекотят.

это устье детских страхов.
мы дошли и вгрызлись в остров,
и отстреливались долго,
пока все не полегли.

и оборванные, злые
мы спаслись в чудесной лодке
и уселись целоваться
в робинзоновом песке.

и на пляже стали старше,
дом построили и виски
стали пить и ждать кораблик,
чтобы виски нам привёз.

налетел гингемский ветер
познакомиться и выпить,
только пальмы засверкали,
так наш остров утонул.

и опять в чудесной лодке
мы прижались и поплыли
в ледяное море смелых
важно носом в горизонт.

никуда теперь не деться,
ни в кого теперь не ткнуться,
ничего не испугаться,
пока всё не проплывём.

это просто - не бояться,
сложно только остальное.
это море детской воли,
свежей, липкой, ключевой.

но, когда ты ставишть парус,
позабыв про всё на свете,
пишешь мы, хотя в той лодке
больше нету никого,

твой золотокожий мальчик
из окошка дует в парус
с абрикосовой настойкой,
с пинтой слёз на чердаке.

не стыдись, что видишь ясно
смелых тружеников моря,
вот как парус разбухает
от его далёких слов.

между мальчиками море,
ледяные страхи смелых.
детство - труд и живописней,
чем мозоли от снастей.

убегающая и нежная, как мокрый песок
память тела, тронутого в прошлом году.
ты мог бы придумать мне войну,
чтобы я весело ушёл и тебя не звал.
хорошо только то, что ничего не жалко,
а остальное валится вон из рук.

в каждой соли есть ветер странствий,
палец под молоток,
и ты капитан рубашковой, джинсовой бригантины.
в каждой боли есть ветер близости и глоток
обыкновенной шипучки, детского буратино.

о тебе это лето, кто-то щёлкает кроссовками ищет.
от одной прижавшести кольца солнечной вьюги.
мне весело, как будто я пью газировку, а ты стоишь
и тихо безумно радуешься, что я так пью.

прекрасное так близко,
не будь ко мне редиской.
глаза страшей молчанья,
любовь страшней войны.
трещит весна рабочих,
и радуга на горле
страшней всего, что было,
и чистый луч в паху.
рисуй, не отвлекайся.
что дышит - прижимает.
вдохнёшь, когда на город
навалится гроза.
и нежность неизбежна,
и в будущем так страшно,
что даже страх сгорает
в сияющих глазах.

                                                                                              tu alma tibia sin ti que no te entiende 
                                                                                                                                            Lorca
как обрывок газеты, вздрогнуть в последний раз
и приткнуться в луже, куда заходят кораблики
всех мальчишек и стариков.
я и не знал, что бывает такая погода!
сливочный ветер, тепло с неба под рубашку,
мир, как летняя речка
и запахи пряностей из всех оживших портов.
и ты, как горькая осень, входишь застёгнутый и говоришь
'что мне делать?'

подставлять руки,
не бояться белого снега как мотыльков.
подставлять шею
и смеяться, когда трогают позвоночник.
подставлять губы
пряному ветру и поту моряков,
надёжному железу линкоров,
к которому не больно примёрзнуть,
сливочному ветру гавани,
где собрались твои любимые кафешки,
и матросы говорят твоим языком,
и снег тает на позвоночнике,
и никто не боится.

содраные мозоли лечит морская вода,
как её глотать, чтобы попала?
мало кто отважится плыть сюда.

кутаться в их ресницы,
опускать в свой чай разбитые губы,
рассказывать, как тебя победили,
а потом ещё победили,
как страшно было,
а ведь только по щиколотке чиркнули.

'может быть' - говорит громадная негритянка,
летающая над стойкой
и ставит перед тобой ароматный
жгучий как стыд бальзам.
'что?'
'ты думал, что трус, я говорю, может быть'
и мудро суёт тебе что-то за щёку,
и треплет тебя, и прижимает,
и вся улыбается для тебя.

это тёплая старуха,
или ветер с чёрной реки?
ты идёшь один встречать ледяную крошку
и встречаешь.

и на лодке пробитой возвращаешься к негритянке,
к морякам, ласкавшим тебя на канатах,
к пирожкам, чей запах говорит на одном языке
с ветром дальнего мола,
где гвоздики чудесного
строят свой маленький звездолёт,
а гвоздики старых парусников
звенят музыку старта.
и ты смеёшься,
когда приключения трогают позвоночник.

кстати, хоть это и про янека, а одно из самых променясамогошных в некотором смысле
а эпиграф значит чёта вроде твоя бестебяшная не понимающая тебя душа

тут f_ophelia напомнила про самую важную книжку моего детства. ещё до туве и крапивина и двух капитанов и гека фина и африканского гумилёва и непомнючего и ещё планеты людей, и синего сборника баллад, и сказок и мушкетёров, и вообще всего. эта -  и ещё "сказки биг бена"

пан спросил у пана "пане,
как добраться в Засыпане?"
"это просто" - пан сказал-
"направляйтесь вдоль Дремал
прямиком до поворота
с указателем "Зевота"
там, свернувши у сосны,
попадёте  прямо в Сны.
а оттуда в Засыпане
полминуты ходу, пане!"
это правда! просто очень!
до свиданья!" "доброй ночи"!

Витезслав Незвал, побейте меня если перепутал. (упыды - таки перепутал. Йозеф Кайнар)
(чешские поэты вообще все охуенные кстати, особенно детям. Ян Неруда и Шебастиан Гневковски из той самой синей балладности.  щас мне многие христианские стихи нравятся, а тогда только Неруда, потому что они такие. как надо, какя понимал тогда, про мужество, любовь и борьбу. "вас испугает, короли пророк из назарета и у доносчиков тайком вы спросите совета". а Пабло Неруду я потом уже узнал, да. я его до сих пор толком то не читал.)

а книжки, с которых я начал правильные и здоровские. я бегал по траве и смеялся всё время. потом я так от "любовника леди чатерлей" смеялся. не потому что устарелые представления о теме ебли, а от хорошести. потому что там про английских социалистов. но устаревшесть к хорошести тоже добавляла, да.

http://kinderlib.ifolder.ru/15543219